АЛЕКСАНДР САФРОНОВ

*

…А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует.

М.А. Булгаков, «Театральный роман»

*

UNSER ENGELS

Унзер Энгельс – наш Энгельс – так представляли меня немецким коллегам члены съемочной группы «Карл Маркс. Молодые годы».

Для меня все началось в 76-ом году. Закончив съемки в «Кафе «Изотоп», я озвучивал роль, когда мне позвонили со студии Горького. Там запускалась картина «Карл Маркс». Режиссер Лев Кулиджанов. Меня приглашали пробоваться на роль Маркса. Разумеется, я знал, что Кулиджанов – мэтр советского кино, автор фильмов «Дом, в котором я живу», «Когда деревья были большими», «Преступление и наказание».

Мой приятель звукооператор Марк Бронштейн отговаривал:

- Не лезь ты в это дело. Не дай бог, утвердят – на всю жизнь останешься Карлом Марксом, и актерская карьера, считай, закончена.

Но я все же поехал на студию. Меня только сфотографировали, чтобы показать снимки Кулиджанову. Видимо, они понравились, потому что меня вызвали на фотопробу. Художник-гример Алексей Смирнов возился со мной около часа: парик, борода, прорисовка глаз. Попутно он наставлял ассистентку:

- Полочку верхнего века притемняем… опускаем внешний уголок глаза… это типично для евреев…

- Разве Карл Маркс еврей? – спросила помощница.

- Да. Только нам не нужно, чтобы он был еврей, нам надо, чтобы он был Карл Маркс.

Потом меня отвели в фотостудию. Пробой руководил помощник Кулиджанова Георгий Склянский. Позже я узнал, что это умный, талантливый и нежный души человек. Сильно пьющий.

- Пожалуйста, сделайте умный взгляд, - абсолютно серьезно просил он, а у самого в глазах прыгали чертики. – Будьте любезны, подайтесь лбом вперед – вроде как интеллект из вас прет.

Фотограф Валерий Кузин сделал с десяток снимков. Все честно исполняли свою работу, хотя всем, и мне первому, было ясно, что на Маркса я абсолютно не похож. На кинопробу меня не пригласили, и я спокойно решил, что на этом наши отношения с группой закончены. Ан нет.

Через полтора года (!) в моей квартире раздался телефонный звонок:

- Вас беспокоит студия Горького, группа «Карл Маркс». Только не смейтесь, но мы предлагаем вам пробоваться на роль Энгельса. Причем, времени совсем нет. Сможете приехать завтра?

Позже я узнал всю предысторию. Когда закончился подготовительный период, Кулиджанов вдруг заявил, что не утверждает на роль Энгельса Николая Еременко младшего, на которого и загранпаспорт уже оформили для зарубежной киноэкпедиции. Началась суета, и на роль взяли следующего кандидата – студента Школы-студии МХАТ Виктора Ржевского. Помимо того, что картина была партийным заказом (КПСС), это было еще и совместное производство студии Горького (СССР) и киностудии «ДЕФА» (ГДР). Группа благополучно съездила в заграничную командировку: Бонн, Париж, Брюссель, Лондон, Манчестер, и тут заартачилась немецкая сторона – дескать, актер, играющий Энгельса, не соответствует масштабу роли, не монтируется с исполнителем роли Маркса и т.п. Карлу играл болгарский актер Венцеслав Кисёв, и, вероятно, германцам хотелось, чтобы хоть второго вождя мирового пролетариата, немца по крови, исполнял их соотечественник. Но Кулиджанов уперся и браковал всех немецких и даже чешских кандидатов. Сцены с Энгельсом пропускали, и все это тянулось месяцев восемь, но потом наступил момент, когда без Энгельса было уже никак. Моей заслуги в том, что я получил эту роль, нет никакой – просто благоприятное стечение обстоятельств. Режиссер с немецкой стороны Манфред Краузе случайно увидел мои фотопробы на Маркса; не знаю, что он разглядел во мне, заклеенном париком и бородищей, но предложил попробовать меня на Энгельса, на которого я похож разве что курносостью. Кулиджанов неожиданно согласился, и меня пригласили.

Тот же гример Алексей Смирнов с той же ассистенткой Ириной сделали мне грим Энгельса, а тот же Валерий Кузин меня сфотографировал. Потом меня в сюртуке с чужого плеча вывели на студийный двор, где стояла февральская стужа, и оператор Вадим Иванович Юсов снял меня на пленку. Неодобрительно покачав головой, он попросил меня поворачивать голову вправо-влево и что-нибудь говорить, чтобы шевелились посиневшие губы. Микрофона не было, и я произносил текст из современной пьесы, которую играл позавчера.

После этого я уехал домой, а на другой день снова звонок со студии:

- Все очень серьезно. В каких фильмах вас можно посмотреть? Приезжайте завтра на беседу со Львом Александровичем.

На «Мосфильме» заказали «Кафе «Изотоп», где я из кадра в кадр, и Кулиджанов посмотрел начальные сцены.

Через день я опять поехал в Москву, и меня повели на встречу с режиссером. По дороге сопровождающие шепотом давали наставления и делали какие-то предостерегающие жесты. Я вспомнил «Театральный роман» и приход Максудова в Независимый Театр.

В кабинете за столом сидел плотно сбитый лысый человек. Мясистое лицо. Крупный нос. Седая щетка усов. Свинцово-тяжелый взгляд умных серых глаз.

Я поздоровался. Он встал и протянул мне руку.

- Здравствуйте. Что это мне сказали – вы среднего роста? Какой у вас рост?

- Сто восемьдесят три.

- Ну вот, на пять сантиметров выше меня. Хороший рост. Садитесь. Мне понравилась ваша фотопроба. И то, что вы делаете в картине Тито' (так друзья называли Георгия Михайловича Калатозишвили, режиссера «Кафе «Изотоп»), меня устраивает. Времени на кинопробу нет. Окончательную пробу сделаем, так сказать, в бою. Я вас утверждаю. Послезавтра съемка.

Вот и весь разговор. «Вы ему понравились», - шептала свита.

Меня повели в костюмерную. За все мужские костюмы отвечали немцы, за все женские – прекрасный художник по костюмам Элла Петровна Маклакова. Я был чуть крупнее прежнего исполнителя, но дотошные немецкие костюмеры сразу отвергли любую подгонку костюмов и решили шить все заново. С меня сняли бесчисленное количество мерок, и пошивочный цех студии Горького, напрягшись, за день и ночь сшил мне два сюртука, две пары брюк, два жилета и одно пальто. Мелочи вроде сорочек и галстуков не учитывались.

Потом мне выдали текст всех семи серий фильма, усадили в служебную «Волгу» и повезли домой в Тверь (тогда – Калинин). Со мной поехал директор картины Роман Александрович Конбрандт – разговаривать с директором театра и партийным руководством области. Я предупредил, что театральные начальники могут заартачиться, на что директор лишь хмыкнул:

- Кулиджанов – кандидат в члены ЦК.

На следующий день я уведомил худрука театра Веру Андреевну Ефремову, что меня приглашают сниматься.

- Какие еще съемки? – вспылила она. – Через десять дней заседание худсовета, вот там посоветуемся и решим – отпускать вас или нет.

По телефону я известил Конбрандта, что худрук предсказуемо кобенится.

- Когда вы с ней разговаривали? – спросил директор.

- Часов в 12.

- В 14 ее вызывали в обком. Поговорите с ней вечером, увидите – все будет иначе.

Роман Александрович оказался провидцем. Вера Андреевна встретила меня почти у входа:

- Саша, я так за вас рада! Что же вы сразу толком не объяснили? Какие могут быть возражения! Понимаете теперь, отчего вы так мало заняты в репертуаре? Я предчувствовала, что вас ждет серьезная работа. Покажите фото… Великолепно! Ну вылитый, вылитый Энгельс!

Среди коллег новость о предстоящих съемках особого интереса не вызвала, и лишь мой товарищ Леня Брусин сказал:

- Старик, я обзавидовался! Попасть к Кулиджанову – это больше чем в лотерею выиграть машину.

На другой день я поехал в Москву уже на съемки. С того первого звонка со студии прошло меньше недели. Я облачился в элегантный сюртук и отправился на грим.

- Пилотажно сшито, - одобрил Жора Склянский.

- Отныне забудьте о парикмахерской, - сказал гример Алексей Смирнов. – Теперь ваша голова принадлежит мне.

В гримерной я познакомился с исполнителем роли Маркса Венцеславом Кисёвым. Немцы звали его Венцель, русские – Слава. Невысокий, чернявый, цыганистый парень. Свободно говорит по-немецки и по-русски, правда, с заметным акцентом. Очень раскованный. Видно, что со всеми дружен.

Он-то раскованный, а вот я зажался. Особенно, когда спустился в павильон, где предстояло снимать объект «Квартира Маркса в Брюсселе». Маркс и Энгельс сочиняют «Немецкую философию». Собралась вся группа: и русские, и немцы. Естественно, всем было интересно посмотреть на нового актера. К прежнему исполнителю наши относились с симпатией, его отставке сочувствовали. Я тоже понимал, какая это травма для актера, когда снимают с роли. И вдруг Кулиджанов берет никому не известного провинциального артиста. Чем же этот хмырь привлек мастера? Что это за необыкновенное явление? Я ловил на себе любопытные и оценивающие взгляды, от которых нервничал все сильнее. Не то чтобы я хотел всем понравиться, просто я был совершенно «не в материале», а незнакомое окружение и обстановка угнетали. Однако репетиция прошла легко. Текст я уже выучил, развели сцену. Кулиджанов объяснил, что ему нужно, потом сделал поправки, и мы прошли эпизод еще раз.

- Что ж, попробуем снять, - сказал режиссер.

Зажгли свет, я встал на точку – начинали с моего плана. Ассистент оператора снова проверил фокус, гримерша поправила мне волосы и припудрила физиономию, и тут я понял, что не помню ни слова из текста, который предстоит произнести через две минуты. Его смыло начисто.

- Внимание! – сказал Кулиджанов.

- Тишина на площадке! – крикнул Склянский.

- Bitter, Ruhe! – продублировал немецкий ассистент.

Я судорожно рылся в памяти, пытаясь вспомнить хоть одно слово из текста. Не важно, откуда – пусть из середины, пусть из конца; может, удастся зацепиться и раскрутить реплику к началу? Ничего. Обрубило напрочь. Помощница поднесла к моему лицу хлопушку. Я тупо пялился в черную деревяшку и соображал, что делать.

- Мотор! – скомандовал Кулиджанов.

- Есть! – откликнулся звукооператор.

- Кадр тысяча сто сорок, дубль первый! – скороговоркой прострекотала помощница.

Все. Опозорился. Сейчас помреж отпрыгнет, а мне нечего сказать, кроме как: «Прошу извинить. Я не готов. Можно еще репетицию?» Это мой провал. В первый же день. В первом же кадре.

- Камера! – раздался голос режиссера.

- Есть! – браво ответил супер (ассистент оператора).

Оглушительно щелкнула хлопушка. В глаза ударил свет приборов.

И я мгновенно вспомнил весь текст.

- Начали, - негромко сказал Кулиджанов.

Я выдержал паузу, разглядывая свои пальцы, которые сложил в подобие кулака, чтобы скрыть их дрожь, и произнес первую реплику. С того дня прошло почти тридцать лет, я не помню ни слова из роли Энгельса, но эта проклятая реплика застряла в голове намертво.

Разбуди меня середь ночи, и я тотчас скажу: «Одному бравому человеку пришло в голову, что люди тонут в воде только потому, что они одержимы иллюзией тяжести. Он всю жизнь боролся против этой иллюзии, а люди между тем продолжали тонуть…» Вот же привязалась, зараза! Кстати, ту сцену сняли всего за два дубля.

Мои эпизоды снимали дней семь-десять. В конце этих съемок я спросил Кулиджанова, каковы результаты «пробы в бою».

- Все благополучно, - ответил он. – Саша, если я молчу – значит, все хорошо.

Я получил перерыв на два с лишним месяца и решил подготовиться к роли. Прежде всего отпустил бороду, поскольку моментально оценил все неудобства восьмичасового пребывания в заклеенном виде. После магических слов «Лев Александрович обращается к вам с просьбой…» возражений от худрука не последовало, и до конца сезона все театральные роли я играл сначала сильно небритым, а потом бородатым. Когда гример Смирнов придал бороде «энгельсовскую» форму, я боялся, что на улице прохожие будут оборачиваться, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

На творческих встречах меня часто спрашивали: «Наверное, вы прочли все работы Энгельса?» В ответ я неопределенно хмыкал, ибо никаких его работ не читал – в роли они бы ничем не помогли. Я уже тогда понимал, что кино это, мягко говоря, малохудожественное. Маститые сценаристы Гребнев и Добродеев, как и все главные творцы, выполняли партийный заказ. Картина невероятно скучная и неживая. Образ Энгельса прописан совершенно невнятно, он нужен лишь для того, чтобы оттенять Маркса. В сценарии живых игровых сцен с моим персонажем одна-две. А так он лишь сопровождает лидера, смотрит и молчит, хотя присутствует в пяти сериях из семи. Я по крупицам собирал сведения о характере Фридриха (из книг, из разговоров с Кулиджановым и Гребневым), но сцен, в которых он мог бы проявиться, не было. Жаль, потому что вырисовывался весьма симпатичный человек.

Например, я узнал, что Энгельс был близорук и всю жизнь носил очки (этим он мне близок). Однако нет ни одной его фотографии в очках. Перед съемкой он всегда их снимал, потому что хотел нравиться женщинам, которых очень любил.

На вопрос известной анкеты Женни Маркс «Ваше представление о счастье?» Энгельс ответил: «Шато Марго 1824 года» и добавил: «Жизнь была бы довольно скучной без французских проституток».

Маркс был очень буржуазен, и постоянно ждал смерти какого-нибудь родственника, чтобы получить наследство (Кулиджанов рассказывал о письме, в котором бородач досадовал: «Когда же сдохнет эта сволочь дядя?») и сорить деньгами. Энгельс ссужал Маркса и спасал его от долговой тюрьмы.

Гребнев рассказывал, что Маркс обрюхатил свою служанку Ленхен, но Энгельс, спасая репутацию и семью друга, сказал, что ребенок от него. Он давал деньги на воспитание мальчика и лишь перед своей смертью, пережив Маркса на двенадцать лет, открыл правду.

Капиталист Энгельс искренне верил в возможность социальной справедливости и пытался улучшить жизнь рабочих на своих манчестерских фабриках.

Он женился на работнице своей фабрики Мэри Бернс, а жена Маркса не хотела принимать ее в своем доме, потому что та была «из простых».

Ничего этого в сценарии нет или сказано полунамеком. Фильм получился тяжелым, неповоротливым и статуарным. Интересных актерских работ немного, я бы выделил Манфреда Цетче (отец Маркса), Леонида Броневого, Юозаса Будрайтиса и Леонида Кулагина.

Тем не менее, я ни секунды не жалею, что снимался в этой картине. Главное, что я приобрел, - опыт и впечатления от работы с мастерами кино. Первый из них – оператор Вадим Иванович Юсов. В то время он был (а может, и сейчас остается) лучшим кинооператором страны. Я во все глаза смотрел на человека, который вместе с Тарковским снял «Андрея Рублева». Вначале мне казалось, что он скептически относится к моему появлению на картине, но потом выяснилось – она не нравится ему вообще. Мы сблизились и даже, смею сказать, подружились в киноэкпедиции в Потсдаме. Как-то на ужин я взял немецкую (350г) четвертинку водки и разные салаты. Одному выпивать не хотелось, и я, постучав в номер Юсова, пригласил его разделить со мной вечернюю трапезу. Пораженный такой старомодной учтивостью, он согласился, и мы уговорили чекушку, а потом перекочевали в бар. Вадим Иванович рассказывал, что мог бы снять «Маркса» гораздо интереснее, но ему не позволяли и требовали, чтобы все было «по канонам». У нас сложились очень теплые отношения, я бывал у него дома. Потом мы встречались в коридорах «Мосфильма», а последний раз увиделись году в 90-м. Я повез сыновей на ВДНХ, где Вадим Иванович снимал «Прорву» Ивана Дыховичного. Он прервал работу, мы немного посидели и поговорили. Я рад, что ребята воочию видели легендарного оператора. Поразительно, но в 82 году, когда создателей фильма выдвигали на Ленинскую премию, первоначально Юсова не включили в список предполагаемых лауреатов! Незадолго до нашей картины вышел документальный фильм «Великая Отечественная», и там премию получили человек двадцать. После этого в комитете по премиям спохватились и ввели квоту – шесть человек. «Карл Маркс» - картина совместная, и началась дележка: с русской стороны надо дать режиссеру и двум сценаристам; болгарину Кисёву – никуда не денешься; немцам оставалось две вакансии, и они порешили наградить актрису Ренату Блюме и композитора Вефельмайера. Юсову места не досталось. Гильдия кинооператоров собрала подписи под обращением в комитет по премиям, и тому хватило мозгов избежать позора и пробить еще одно место специально для Юсова.

Было очень интересно встретиться со Львом Александровичем Кулиджановым. Перед этим человеком все ходили на цырлах, ибо он обладал громадной властью: профессор ВГИКа, ведущий режиссер студии Горького, председатель Союза кинематографистов, депутат Верховного Совета, кандидат в члены ЦК. Все его распоряжения, отданные негромким голосом, исполнялись мгновенно. Дважды я видел его в гневе. Первый раз, когда он выгнал переводчика, от которого на съемочной площадке попахивало спиртным. В работе он не терпел нетрезвых, и даже Юсов со Склянским с утра мучились, но терпели. Немцы попытались вступиться за переводчика, и тогда Кулиджанов на весь павильон рявкнул:

- Нет!

Вторая вспышка произошла на съемках нашей сцены с Марксом в парижском кафе. Короткий эпизод снимали в субботу, и все надеялись быстренько с ним расправиться и ехать по домам. Но сцена не пошла. Часа через два репетиций, Кулиджанов, наконец, дал команду на съемку. Сделали два дубля. Казалось, режиссер был доволен, но тут выяснилось, что забыли зажечь свечи на столиках. Кулиджанов так грохнул кулаком по нашему столу, что подскочили кофейные чашки. В павильоне наступила мертвая тишина. Все оцепенели. Лишь было слышно журчанье воды из опрокинувшейся бутылки с сельтерской. Потом я поднял бутылку, а ассистент режиссера на цыпочках обежал столы и зажег свечи.

- Приготовились к съемке, - буркнул Кулиджанов.

Он был очень въедлив и всегда добивался результата, который его устраивал. Однажды мы переснимали сцену только потому, что ему не понравилось, как в кадре Кисёв держит сигару.

- Карл – заядлый курильщик, и сигара – естественное продолжение его руки, - объяснял Кулиджанов актеру.

Он велел Кисёву неделю постоянно ходить с сигарой, и потом переснял эпизод. Когда снимали съезд 1-го Интернационала, Кулиджанов оглядел массовку и отменил съемку.

- Люди с такими лицами не могли создать Интернационал, - сказал он.

На второй день массовку собрали из актеров, но Кулиджанов вновь остался недоволен. На третий день депутатов изображали актеры высшей категории и режиссеры, и тогда он снял эту сцену.

На съемочной площадке Кулиджанов производил впечатление монолита, но за ее пределами был обаятелен, смешлив и остроумен. Несколько раз я наблюдал его в приватной обстановке. В Потсдаме состоялось большое отмечание трех дней рождения: 15 августа родился ассистент оператора Слава, 19-го – Кулиджанов, 20-го – я. Естественно, сабантуй решили провести в день рождения мастера, которому исполнялось 55 лет. После общего застолья с немцами Кулиджанов с женой устроили в своем гостиничном номере маленький прием, на который были приглашены только художник-постановщик Петр Пашкевич, художник по костюмам Элла Маклакова и я. Однажды я получил от Эллы Петровны самый лестный комплимент.

- Саша, меня удивляет, как вы держитесь с Кулиджановым, - сказала она. – Пожалуй, вы единственный, кто перед ним не прогибается.

Я засмеялся, но мне было приятно. Наверное, дело было в том, что я ни о чем его не просил, тогда как многие старались использовать близость к влиятельному человеку и получить какие-нибудь блага: членство в Союзе кинематографистов, высокую ставку, машину без очереди и т.п. У нас сложились теплые и уважительные отношения. Он называл меня «профессор», а в одном из своих интервью дал мне такую оценку: «поливалентный актер».

Вначале на домашнем приеме Кулиджанова я чувствовал себя скованно, но Лев Александрович держался просто, умело вел стол, и я расслабился. Он был хороший рассказчик, и я запомнил его байки о знаменитых розыгрышах композитора Никиты Богословского. Кстати, на основе одного такого розыгрыша Брагинский и Рязанов написали «Иронию судьбы».

Однажды Богословский и композитор Сигизмунд Кац ездили по стране с творческими встречами-концертами. Это был обыкновенный «чёс», в день они проводили по несколько встреч и для оперативности поступали так: Богословский вел первое отделение концерта в одном Дворце культуры, Кац – в другом, а в антракте они менялись местами. Наконец Богословскому, который наизусть знал, что говорит и играет Кац, это прискучило, и он, выйдя на сцену в первом отделении концерта, сказал:

- Здравствуйте, уважаемые зрители! Меня зовут Сигизмунд Кац. Рад встрече с вами и хочу предложить вашему вниманию несколько своих произведений…

И дальше играет программу Каца. В антракте происходит смена Дворцов культуры, и ничего не подозревающий Кац выходит на сцену и говорит:

- Здравствуйте, уважаемые зрители! Меня зовут Сигизмунд Кац…

Естественно, начинает играть свою программу. Вначале ошалевшая публика слушает все по второму разу, но потом возникает скандал.
Другой розыгрыш. Приятель Богословского, кажется, Марк Фрадкин, уезжая в командировку, оставил ему ключи и попросил присмотреть за квартирой. Проводив друга, Богословский тотчас нанял мастеров, которые перевернули всю квартиру вверх ногами – буквально: мебель и ковер привинтили к потолку, а люстру – к побеленному полу. Все переворачивали дотошно – вплоть до дверных ручек и оконных шпингалетов. Когда Фрадкин вернулся, Богословский его встретил, заманил в ресторан и напоил. Затем доставил домой и втолкнул в квартиру. Через две минуты Богословский и компания приглашенных зрителей открыли дверь: пьяный Фрадкин вцепился в люстру, боясь упасть на «пол».

И еще один грандиозный по подготовке розыгрыш. Богословский узнал, что писатель Виталий Губарев выдвинут на Государственную (тогда - Сталинскую) премию и с нетерпением ожидает решения правительственной комиссии. Богословский позвонил писателю и попросил о встрече, сказав, что хочет написать оперу по его сказке «Королевство кривых зеркал». Они встретились, поговорили, и следующая встреча должна была состояться у Богословского дома. Губарев пришел. Вновь стали обсуждать сказку, и тут раздался телефонный звонок.

- Алло? – сказал Богословский. – Что?.. Уже передают? А у меня как раз Губарев сидит. Включаем приемник. – Он положил трубку и объяснил: - Передают присуждение Сталинских премий.

Включили приемник, и комнату заполнил бас Юрия Левитана:

- В области литературы Сталинская премия 1-ой степени присуждается…

Перечисление лауреатов, Губарева нет.

- В области литературы Сталинская премия 2-ой степени присуждается…

И вновь Губарева нет.

- … премия 3-ей степени присуждается…

Нет Губарева. Писатель побледнел.

Закончив список, Левитан выдержал паузу и вдруг пророкотал:

- А Виталию Губареву – ни хера!

Подговорив знаменитого диктора, Богословский заранее сделал запись и вместо приемника включил магнитофон.

Незадолго до кончины Кулиджанова, когда он уже не был всемогущим богом, а просто старым, много повидавшим человеком, о нем сняли документальный фильм. Мне запомнился финальный кадр: пустая сцена; в луче прожектора в кресле-каталке сидит старик; он смотрит в пол, затем поднимает взгляд, уже не свинцово-тяжелый, но светлый, мудрый и печальный, и просит прощенья у всех, кого обидел в этой жизни.

Повторюсь: я понимал, что фильм «Карл Маркс» далек от подлинного художественного произведения, но меня это мало тревожило.

Главным для меня было – встречи с новыми очень интересными людьми (Кулиджанов собрал на картине профессионалов высочайшего класса) и впечатления от поездок за границу. Плюс – хороший заработок, поскольку на время съемок в театре меня сняли с зарплаты. С моим появлением в группе забрезжила слабая надежда: не удастся ли еще раз прокатиться во Францию, Англию и Западную Германию? Но больше денег не дали, и мои англо-французские сцены снимали в Потсдаме, Праге и Останкино. Балтийское море в Таллинне изображало Ла Манш, который мы якобы пересекали. (В кадре учебный парусник «Вега» назывался «Виктория»; после съемок бутафорскую вывеску открепить забыли, и при входе в порт нас окружили пограничные катера – мол, откуда взялось не зарегистрированное судно? Смешно: в тверской школе № 6, которую я заканчивал, есть фотогалерея знаменитых выпускников, и я там красуюсь в белом сюртуке и белом цилиндре на борту парусника). Отправиться на загнивающий Запад не получилось, но все равно я был очень доволен: полтора месяца в ГДР и десять дней в Чехословакии. За границей я уже бывал – с туристической группой ездил переводчиком в Сирию и Ливан и две недели валялся на пляже в Болгарии. Но теперь я был в командировке с очень приличными суточными и возможностью относительно свободного передвижения по стране. Сначала я исходил Потсдам и парк Сан-Суси. Затем поехал в Берлин, где квартировал у переводчика Сергея Гладких, который женился на немке и жил в ГДР. Он показал мне Берлин Ремарка, чьи книги в юности я очень любил. Я видел Берлинскую стену у Бранденбургских ворот, не восстановленный рейхстаг и разбомбленные соборы, могилу Брехта и знаменитый пропускной пункт в Западный Берлин «Чек Пойнт Чарли», гулял по Унтер-ден-Линден, смотрел дурацкое представление в «Берлинер Ансамбль». Ездил в Дрезден, где на колоннах Цвингера еще остались надписи советских солдат. Был в Дрезденской галерее и видел «Мадонну» Рафаэля. Я увидел ее сразу при входе, но не кинулся к ней, потому что она казалась очень знакомой по сотням репродукций, и я оставил ее напоследок. А потом стоял перед ней полчаса и не мог оторваться от ее взгляда. Наконец пошел к выходу, но возникла мысль: «Наверное, я больше никогда ее не увижу», и я вернулся к ней и снова долго стоял. Но все же я увидел ее еще раз, когда в 86 году уломал группу «Батыгины» поехать в Дрезден.

В зале старых мастеров я смотрел своего любимого Рубенса. Я стоял перед картиной «Леда и лебедь», смакуя мысль, что воочию вижу знаменитый шедевр, что нахожусь в Дрезденской галерее, когда у меня над ухом раздался голос с сильным украинским акцентом:

- О, бачь, як вин к ней прилаживается!

В музей пришла группа туристов из Союза. Через несколько лет в Щукинском училище на экзамене по истории искусства мне достался Рубенс; Борис Ионович Бродский спросил о моем самом сильном впечатлении от картин художника. Я рассказал эту историю, преподаватель засмеялся и поставил мне «отлично».

В Праге я гулял по старым улицам и пил знаменитое темное пражское пиво. Был в пивной, где официанты носили форму солдат австро-венгерской армии, а метрдотель китель унтера, и стены были исписаны цитатами и разрисованы сценами из «Похождений бравого солдата Швейка». Смотрел на Вацлавскую площадь, где десять лет назад стояли советские танки. Отношение к русским было ниже среднего. В гостинице «Интернационал», где мы жили, на завтрак подавали блюдо под названием «яйца в бокале» - просто сваренные «в мешочек» яйца в подставке. Остряки из киногруппы тотчас продлили известную русскую поговорку: «Держи ноги в тепле, голову в холоде, живот в голоде, яйца в бокале – будешь здоров, проживешь сто годов».

В конце года съемки почти закончились, и я вернулся в театр. Оставались сцены, где Маркс и Энгельс – старики. Мой портретный грим занимал полтора часа, а грим Кисёва – семь часов! Его обрили наголо, чтобы под парик надевать этакую чаплышку и зрительно увеличить размер лба; сняли две лицевые гипсовые маски, по которым из специальной резины отлили нашлепки на нос и веки. Лицо покрывали особой пастой, которая, высохнув, морщинила кожу. В рот вставляли распорки, чтобы обвисла кожа на щеках (есть Кисёв уже не мог и весь день пил сок из больничного поильника). Два часа занимала только наклейка бороды, состоявшей из многих частей. Потом гример Смирнов кисточкой еще пририсовывал отдельные волоски. Грим был классный - тридцатитрехлетний Кисёв выглядел живым шестидесятипятилетним стариком.

В театре меня заменили во всех спектаклях, я ничего не играл, денег было мало, и я пару месяцев подрабатывал рабочим сцены. Забавно: вечером после спектакля я разбирал декорации, тягал штанкеты с кулисами и падугами, а утром садился в электричку и ехал в Москву, где надевал сюртук и изображал немецкого аристократа.

В 79-ом картину монтировали и озвучивали. Озвучанием Кулиджанов не занимался, полностью доверив его мастеру своего дела, режиссеру дубляжа Алексееву. Работа с ним стала для меня отличной школой. Я узнал, что есть такая профессия «укладчик» - человек, составляющий фразу так, чтобы она максимально совпадала с артикуляцией иностранного актера. Алексеев был из когорты знаменитых актеров дубляжа (Феликс Яворский, Артем Карапетян, Владимир Ферапонтов), которые на спор укладывали текст, стоя спиной к экрану.

1 июня 1980 года состоялась премьера фильма. Дикторы программы «Время» анонсировали его всю предшествующую неделю: «Семисерийный фильм режиссера Льва Кулиджанова «Карл Маркс. Молодые годы». В роли Маркса болгарский актер Венцеслав Кисёв, в роли Женни Маркс немецкая актриса Рената Блюме, в роли Энгельса советский актер Александр Сафронов».

В июне я с театром был на гастролях в Рязани и дважды приезжал в Москву – на запись творческой встречи с создателями фильма и банкет, который в Доме кино устроил Кулиджанов в день показа последней серии. По завершении фильма показали и нашу творческую встречу. На гастролях приличного костюма у меня не было, и я приезжал в театральном, а квартировал у приятеля Марка Бронштейна, который четыре года назад отговаривал меня связываться с этой картиной. После премьеры и банкета я переночевал у него, день мы провели вместе, а вечером я уезжал в Рязань. Марк пошел проводить меня до метро. По дороге мы решили заглянуть в ресторан и принять «на посошок». Я был в том же костюме, в котором накануне меня показали всей стране. У дверей ресторана ошивалась девица, ее профессия не вызывала сомнений. Миловидная и не сильно потасканная – видно, ремеслом своим занималась недавно. Заметно подшофе. Она скользнула по нам мутноватым взором, но вдруг взгляд ее сфокусировался, и девица ойкнула:

- Энгельс! Надо же! Ой, мамочки, живой! – Я опешил, а она уже хватала меня за рукав: - Товарищ Сафронов, миленький, возьмите меня с собой! Ну пожалуйста! Я буду хорошей!.. Товарищ Энгельс!.. Товарищ Сафронов!.. Ну возьмите! – Девица чуть не плакала.

Марк давился от смеха, а я еле отбоярился от «поклонницы», наврав, что у меня срочная съемка, а вот завтра я свободен, и мы непременно увидимся. Потом Марк сказал:

- Ну вот ты и проснулся знаменитым. Если уж тебя узнают проститутки, значит, пришла настоящая слава!